"Особые лекарства меня не прут"

Сильно же меня задели его слова. Три часа над сочинением на скучную тему, час на алгебру и час на геометрию. И в голове ящерки, а я еще пытаюсь что-то дописать, закончить, доделать. И все равно - ленивая. А, к черту.

Никогда, слышите, никогда не смейтесь над чужими никами. И не добавляйте чей-то дневник в избранное ради смеха и из-за The Wall на фоне. А то через год тупое рогатое животное со смешным ником будет носить ваши тапочки, сажать вашего кота на шкаф и говорить вашей матери, что неплохо бы врезать вам пару раз по губам, о да. В общем, супом не поливать.

---

А, так.

Ты ведь знаешь, что я никогда не умела возвращаться. Зато всегда уходила - уходила сразу же, как только чувствовала, что больше не нужна человеку. А может быть, и не была нужна. Обнимая друга, я смотрю через его плечо на голубей и на неровные куски мокрого асфальта, немного похожие на подгоревший кекс. И я не с ним. Я с теми голубями ищу сухие крошки. Я даже не умела жить настоящим - сколько раз я говорила тебе об этом? Я только упорно искала сухие крошки. И сердцевины мелких яблок на земле. Прошлым летом давилась этими горькими сердцевинами и еще более горькими словами. Лил дождь, а сорванные яблоки даже под дождем оставались грязными и кислыми. Я плевалась косточками, а слова застревали во рту, косточки путались в словах, дождь все бил по плечам, у меня в подоле было еще семь яблок. Хотелось упасть под яблоню, рассыпав их по земле, рассыпавшись самой, заснуть, но дождь бил по уставшим плечам, и я бежала от него. Слова тоже грязны под дождем, как и горькие яблоки-дички.

Раньше мне было скучно жить в настоящем. Теперь мне не только скучно, но и больно.

---

Обкусок.

Меня все еще нет, но я где-то рядом. Путаюсь в проводах, в больных ногах, в тяжелых ботинках и в ленивых мыслях. Срезаю по вечерам мозоли ножом для бумаги. Хромать еще 4 года, а может быть, всю жизнь. Особой разницы не вижу. Возвращаться я так и не научилась.

Путаюсь в ленивых мыслях и замерзших пальцах. Да, все нормально, я все еще жива.

---

служба вызова газа

Надо было все же слушать врача. И не пытаться учиться ходить раньше ноября. Надо было брать костыли, пока давали.

Теперь же - дом 40/42, мне разрешили пить воду из-под крана, красть музыку и даже наматывать usb-шнур на шею. Истерики периодичны, жизнь забавна (примерно 8 из 10 по шкале забавности), папа приходит раз в две недели, на осенние каникулы некуда уехать. Кстати, Ноябрь. На зимние я бы приехал. А молот Тора восхитителен.

Нет, лучше пойду выгоню босса в магазин за Red Bull'ом. А то он лежит за моей спиной и, кажется, пытается умереть. Или убить кота, не знаю.

@настроение: 40/42

---

Забавные зверьки.

Приходит на два часа позже, но с зелено-желтым листиком в волосах. С гордостью поясняет, что нашел новую дорогу к моему дому, но заблудился и опоздал. На цыпочках выпутываю листочек, задевая ногтем висок. На цыпочках обнимаю. На цыпочках крадусь к столу и бережно опускаю листок на край. Он сидит на пороге, я стою перед ним на изрезанном гноящемся колене, слушая свою боль и его грустные рассказы о бесполезности существования. Не умею его успокаивать. Просто кладу голову на теплое подрагивающее плечо, вслушиваюсь внимательнее и начинаю распутывать серый клубок вчерашнего дня. Я доверяю ему свою истерику, белые линии на плечах, прошлогодние.

Подумай - упала и плачу. Даже не от обиды плачу, просто упала на ногу неудачно, нога моя горемычная, ножка. И рыдаю, рыдаю, два часа ревела. Задыхаюсь и вою. Давно такого не было. Ты привыкай, что я истеричка. Хотя нет, не привыкай. Не нужно привыкать. Зачем привыкать? Не нужно. Он сказал, что я ему никогда и не была нужна. А я упала и плачу. От боли. Ой. Смотри, дядя, смотри, мундштук! Мы нашли мундштук. Я уже прощалась с ним, думала, потеряла. Нашли мундштук мы. Мундштук, дядя. Великолепно.

Он отказывается есть, выкидывает 50 рублей на дорогу в мои белые туфли и говорит, что не уйдет. Я прошу, умоляю его уйти.

- Ты хочешь, чтобы у меня были проблемы?

- Я хочу, чтобы у тебя был я.

Ухожу выжимать тряпку на кухню. Когда возвращаюсь, он все еще сидит на коврике у двери. Когда он протягивает руки, чтобы обнять в последний раз, я слабо, лениво отбиваюсь, отворачиваюсь и вновь прошу его уходить. Как только закрываю за ним дверь, хватаюсь за голову - что я натворила, зачем, зачем? Флейта, надо взять флейту и заиграть под дверью громко-громко, он услышит и вернется, вернется. Нет. Я опускаюсь на пол и плачу, надеясь, что никто не услышит. Смотри, мундштук.

---

Морковка - это корнеплод? Счет, счет!

По второй лестнице я спускаюсь, волоча свою ногу, не пять минут, как задумывалось, а семь; поэтому опаздываю, опаздываю, а бежать не могу, неуклюже прыгаю и шатаюсь, снова опаздываю, уже на три минуты. Пробегаю тот ящик, на котором нас ждала Зло апрельским (апрельским?) вечером, вот Лисяш, вот улыбка Лисяша, а вот барабан. Барабан? Красный барабан в радужную полоску. Тунисский красный там-там. Необыкновенный. Я показываю на себя, потом на него и мычу: "Это мне?" Я не верю. Быстрее хватаю его и прижимаю к груди, пока она не передумала. На лесенке-чудесенке я обретаю булыжник с дырочкой ("Испортился!" - с грустью объясняет она), прижимаю к себе и куриного бога, и барабан, смотрю в ее глаза и чувствую, как с моих плеч сползают уравнения, функции и секансы. Мы встретились. Я, она и барабан. Но я еще не поняла. Я изучаю гармонические колебания камушка на веревочке. Опять весна, 16 мая, я не могу ходить по лестницам, мы бросаемся под машины. Я довольно быстро хожу для человека с металлическим штырем в наколеннике. Что-то рассказываю, внимательно слушаю, смотрю на прохожих с изумлением, будто это они обнимают красный там-там и улыбаются. "Moonsoon" (Мэнсон по Алексею, я все еще помню), больше я ничего не помню. Полиэтиленовое белье. И, наконец, фраппэ "Воробьевы горы". Сэр Кец, это карма. Знаю. Я боюсь, что Лисяш исчезнет. Я повторяю вслед за моим нервным сердцем, играю "Особенности Ирландского Судостроения", радуюсь безмерно и не верю. Она готовится меня ловить на узких ступеньках. Запоминаю и это. И все, и больше ничего, я еду домой с рисунком на ярко-зеленой бумаге.

Наверное, верю - домой возвращаюсь на десять минут раньше часа X.

---

Почти синие крысы.

Это же просто чудо, просто чудо. Да, я имею право раз в год красть какой-нибудь милый флэшмоб, да! Я вот думаю, что Кецаль - номер 5. Злой, горбатый. На отдельной веточке.

more

by rage

---

бредото

Я захожу домой на 10 минут, чтобы загнать в себя семь глотков ледяного молока прямо из пакета, а потом опять идти, опять, снова. Я не знаю, зачем я туда иду. 11 часов алгебры в неделю, 6 часов геометрии и 9 часов физики. Мама, мой любимый предмет - литература. Был. Мама, помнишь, еще год назад я хотела поступать на филологический, ты помнишь? Сейчас мне уже все равно, я учусь в техническом классе, сплю по три часа в день и выращиваю круги под глазами. В шесть утра я черчу только двенадцатую синусоиду из тридцати. Я просто иду туда, куда мне скажут, как послушная овца. Еще два года. А потом еще и еще. Зачем оно нам, Крыса? Куда мы идем? "Зачем?" - идиотский вопрос. Не буду больше. Но зачем, зачем мы тогда вернулись? Заповедь третья - не возвращайся. Восьмой глоток молока. Я рассказываю маме за фальшивым семейным ужином о прошедшем дне. Привет, мама. Меня пытался пригласить на свидание мальчик в розовых гольфах. Да, конечно, у него черная челка, и он страдает. Да, само собой, я сказала, что я хожу на свидания с винтовкой и ножом. Он не поверил, а зря. Привет, мама. Сегодня девочки из моего класса смеялись над тем, как я хожу. Нет, я не обижена. Мне все равно. Привет, мама. Я такая пафосная, да? Это переходный возраст. Это пройдет. Так смешно, так тошно. Привет. Да, ты не ошиблась, это был Леша. Будешь мороженое? Ложь во спасение правде равносильна, ма. Подумаешь.

Все равно.

---

Overdrive.

Лиса неуверенно рассказывает мне, что иногда теряет себя и не понимает - она это или кто-то другой? Я соглашаюсь и продолжаю бороздить ложкой поверхность обезжиренного (обезжизненного) йогурта.

"Никому нельзя верить", "Знания приносят страх", "Как жить, если ты не модель?" - надписи над кроватью. Когда я в тот день пришла домой, улиточки, которые любили Бука, пропали, уползли. Я и себе не верю. Лишь вспоминаю те странные дни, закрываю глаза и отправляю в рот космическую ложку. Тот весенний день, когда мы гуляли втроем, а Маша утопила кошелек в луже. И мармеладного крокодила на кассе. Тот темный зал в июне, по которому он бродил босиком, а я прыгала за ним на одной ноге в его обуви на три размера больше. Ту ледяную дорогу, на которой она всегда падала, я невозмутимо ловила ее за капюшон, а потом столь же невозмутимо падала вслед за ней, нам было лень вставать. Лишь луна и ноги прохожих. Лифт у Кристины дома, лифт у Сталина дома, лифт у Лисы, лифт у Кира, лифт с тяжелой дверью и сетчатым потолком. Половина сигареты в смятой пачке, красный сахар, горький шоколад, я засыпаю на скамейке, думая о том, как тепло. Я засыпаю на мокрых подвальных ступеньках, укутанная в ненавистную черную куртку. Я засыпаю на автобусной остановке, обнимая черную чужую, но уже такую родную сумку и пытаясь вытянуть застывшую ногу. Я засыпаю на солнцепеке, я засыпаю в метро, я засыпаю на перекрестке. Я тревожно просыпаюсь и, широко открывая глаза, еще более тревожно думаю, что это был сон. От волос пахнет не моими мужскими духами - сон, конечно. Мы находим на дороге 120 рублей. Если это и сон, то денег как-то мало.

Нет, Шпак, я четко осознаю, где я, а где они. Приходи, у меня еще остался йогурт.

---

Метастазы.

Это была просто кома. Через четыре дня мы очнулись, вышли, ожили. В разных больницах.

---

Апельсиновый сок, буханка хлеба.

Грязная зареванная девочка с плюшевой крысой, томиком Губермана и мешком хентая. На Чеховской я попадаю в темный вагон. Не хватает лишь железной дороги и моста. Меня трясет. Мне хочется вернуться к Маше, кинуть рюкзак на пороге, поблагодарить ее за все и плакать, плакать, глупо плакать. Но я возвращаюсь к отцу, который ждет у подъезда и смотрит на меня так, будто я уже убила пятерых, нет, семерых, а потом два года провела в борделе. Я стараюсь заплести волосы в хвостик, я вновь поднимаю с земли презрительную усмешку и расправляю плечи. Я улыбаюсь и сжимаю лапку Синей Крысы.

Мама встречает меня молча. Я улыбаюсь и ей, очень осторожно снимаю кроссовки, снимаю носки в песчаных крошках и крови, прохожу в свою комнату, укладываю уставшую Крысу на подушку и падаю рядом сама. Мама молчит. Я обнимаю Крысу.

Мы замерзали ночью. Мы истерично хохотали, выбирая, что написать. "С праздником, мама!" - двойной праздник. И его серый свитер спас мою жалкую жизнь. И его рука, думаю, тоже. Мы замерзали. И грелись в подъезде, где была открыта дверь. И заодно окно на первом этаже, но было все равно тепло. Ночь сделана из маленьких отрезков, фонарей, звезд и ступенек. Я цепляюсь за его руку и рассказываю про Исландию. Мой букет фиолетовых ирисов так и остался стоять на столе. Мне даже не было стыдно. Я жалела только ирисы и куртку на заднем сидении. Я привязывала разорванную фенечку к лямке рюкзака на холодных ступенях, а потом просто уходила, куда несли застывшие ноги. И стояла, морщась от боли, у широкого ствола дерева, слушала нервные шаги в темноте. Четыре часа, подземный переход, горячие щеки, родной, родной шрам.

Мама поит меня подозрительными каплями, а я только реву, тяжело дышу и прошу, чтобы меня отвезли к психиатру. Наверное, без серого свитера и добрых карих глаз все слишком бессмысленно. Главное, что у него осталась жаба на удачу. Это главное.

@музыка: Call me, Call me

---

невтебяема

Да, я застряла в неизвестном районе. Да, мне некуда идти. Да, я застряла в неизвестном районе и мне некуда идти. И завтра, кстати, 1 сентября. Мама, прости меня! Твой ребенок идиот! Полный идиот. У меня нет даже куртки. Мне негде жить. Понимаешь, мама, если бы ты сразу разрешила притащить к нам в дом 21-летнего переводчика, все было бы гораздо лучше.

---

блаблабла

Нет, моя мама до сих пор вспоминает, как я притащила в прошлом году к нам в дом "двух лесбиянок", теперь же, боюсь, смерть моя будет быстрой и безболезненной.

Так вот, собственно.

Москва, вызывает Плутон. Кто-нибудь может приютить на пару дней тихого Кецального друга? Я думаю, он может спать на коврике. На мягком коврике.

Я буду целовать вам пяточки и ползать на коленях.

---

Naturally born bad.

Я знаю все пятна. То пятно над моей головой похоже на воздушного змея. А вон то, ближе к окну - на арфу. Или на телефонную трубку. А больше всех я люблю пятно рядом с люстрой - оно напоминает мне енота. Когда спина затекает и отмирает, я наконец понимаю, что все эти серые пятна похожи на пятна. Все пятна - просто пятна. Но я все еще не вижу повода вставать.

Я лежу в каких-то комках простыни, в бок упираются иглами три или четыре книги, моя подушка лежит на полу и тонет в грязи и кусочках вчерашнего арбуза. Я не вижу повода вставать. В моих волосах запутались ножницы. Сонной рукой я нахожу в одеяле полосатые носки, наушники и бутылку минералки. Натягиваю тугой наколенник на левую ногу, на правую - полосатый носок и все-таки плетусь на кухню завтракать. Или обедать. Не знаю, часы остановились две недели назад.

В начале июня я бы просто съела грязный помидор, даже не вырезав лишние детали. В конце августа я задумчиво мою его, аккуратно разрезаю и раскладываю тоненькие дольки по тарелке. Я забываю тарелку на кухне и убегаю вприпрыжку искать телефон. Около двери в ванную я решаю, что не надо отвечать на этот звонок. Возвращаюсь. И разглядываю дольки помидора, придумывая, на что они похожи. На кусочки помидора, наверное.

Я лежу в грязной простыне, грязном одеяле и грязной футболке весь день.

---

Have found us.

Он носит с собой только колоду карт и пачку сигарет. И зажигалку в заднем кармане. Он постоянно забывает о ней, садится, морщится, подскакивает и долго пытается выцарапать ее, хмурясь и краснея. Он курит стоя, стряхивая пепел в окно. Мы, наверное, в чем-то брат и сестра - глаза, скрывающиеся за спутанными волосами, бледные лица и дрожащие руки. Но только я презрительно улыбаюсь, а глаза мои - грустные и больные, как у побитой собаки. Он не умеет улыбаться беспричинно, но в глазах я четко вижу, как танцуют сотни андрогинных непонятных существ в красном, черном и сером. Он оглядывается на дверь. Я долго смотрю на ложечку. Даже в его глаза я смотрю только украдкой, даже за то безумное количество лет, что мы знакомы, я так и не научилась смотреть ему в глаза. Он поворачивается ко мне спиной и исчезает. Остаются только блекло-белые волосы и девичья фигурка. Я не спрашиваю, кого он ждет. Я кладу уже не столь интересную ложечку на стол, лениво закрываю глаза и откидываюсь назад. "Мы с тобой бестолковые люди!" - невнятно шепчу и считаю чаинки.

Нет, он просто слишком красив, слишком нереален, а я слишком часто рассыпаю его карты и не слушаю то, что он говорит. Я не могу отгадать, где он прячет ключи, если у него с собой только колода карт, пачка сигарет и зажигалка.

---

Бейте в бубны - я воскрес.

(c)

---

Strange Days.

Это была осень. Каждый день я вновь и вновь одевала черную блузку, куталась в рукава с длинными манжетами и смотрела на лужи. Я собирала листья, салфетки, чаще всего они попадали под дождь вместе со мной, я прятала их в длинных манжетах и смотрела на лужи все тем же взглядом. У меня еще не было синяков под глазами, я еще не стеснялась нести чушь и быть пафосной, я еще не встретила Сашу и еще хранила коричневую бумагу с красными печатями. Я одевала куртку только в подъезде и упрямо врала маме, что в ней и была. Детские площадки и потерянные туфли. Я не помню, как я возвращалась домой. У меня с собой были только ключи и россыпь монеток. Я считала дни до ноября, с ужасом понимая, что еще только октябрь. В моей сумке жил аэрозоль и ворох розовых ленточек. Как я смеялась, когда мы привязали все эти ленточки к рюкзаку Демцева тройными морскими узлами, как я смеялась. Я не помню, как мы искали туфли, зато я помню, как он краснел и почти плакал, пытаясь развязать хотя бы один узелок. Глупо и легко. Я считаю дни до ноября, уже, уже 2 октября, надо же! И представляешь, я думала, что Кецальпапалотль - это только на месяц.

---

Как всегда, немного запоздалое.

Амирчик, твой мятный чай самый лучший. И белая пустошь под окном тем зимним днем, и грациозные Борик с Фафиком, и, кажется, сотня карандашей в стаканчике, и книжки в углу, и ты сама - это настолько волшебно, что вызывает улыбку даже сейчас. И легкую грусть, что я все-таки не смогла подарить тебе картину. И даже не успела вставить ее в рамку. Но ведь когда-нибудь, но подарю, правда? А пока я догрызаю пятый кофейный леденец и любуюсь августовскими эльфами, твоими чудесными эльфами. Спасибо тебе. И с Днем рождения, наконец. Вдохновения тебе всегда. Чтобы ребенка (меня!) радовать картинками почаще, это обязательно.

Дорогой Эндь, а тебе спасибо за то, что ты так спонтанно и неожиданно вытаскиваешь меня в кино. Спасибо за V, за Белую Графиню, за Тессу и за прогулки по набережной после. Я так и не смогла сосчитать все наши встречи, зато у меня в сумке так и лежит фольга от плавленых сырков с паприкой. И те дожди, и бегом по Красной площади на каблуках, и два наушника в темном зале. Мы ведь еще переворошим все диски в Легионере, да? И еще обсудим сыр, захват мира, вишню и "Ворона". Ты ведь еще вытащишь свою копию из прошлого в кинотеатр? С Днем рождения. Новых кинопросмотров и музыки тебе. И я рада, что тогда написала тебе то письмо про кетчуп и телефонные будки.



Как же хорошо к концу дня понять, что можно писать не только об остановившихся часах и гипсе.

---

Рванодушие.

Сложно любить себя, когда до кухни доползаешь только за десять мучительных минут. Сложно любить себя, когда после пяти метров до кухни сидишь на стуле, сложившись пополам и обняв ногу в гипсе, тяжело дышишь и пытаешься справиться с болью, которая ест тебя изнутри. Сложно любить себя, когда ночью не можешь заснуть от боли, а перевернуться на другой бок никогда не получится, потому что не чувствуешь ног. И задыхаешься, и пытаешься провалиться, и сжимаешь горячие виски, но ног не чувствуешь, и сна нет. Сложно любить - и, казалось бы, так легко плакать.

Всего одна ночь у кровати Жени, у которой три перелома, которую только что привезли и оставили здесь, ничего не сказав, оставили в грязном синем свитере и порванных джинсах. Женя захлебывается своими стонами и шепчет, что хочет домой. Женя просит, чтобы я наклонилась, и продолжает шептать, теперь уже мне на ухо. Она рассказывает, прерываясь на плач, о своей маме и о той машине, которая сбила ее. И я не могу ее утешить. Я молча перебираю ее волосы. Потом она снова плачет - до самого утра. Все плачут. Плачет Люся, на которую упало зеркало. ("Она вся в осколках! Даже в щеку один воткнут!" - восторженно пищит пятилетний Сережа, который приходит рассказать мне последние новости.) Плачет Каролина, у которой три спицы в бедре. Плачет моя мама - ей сказали, что после общего наркоза с моим-то здоровьем я могу и не очнуться вообще. И только врач смеется, когда я, все-таки очнувшись, открываю один глаз, и первые мои слова: "Ну, когда меня выпишут?" Только ответ: "Такие чудные упрямцы, как ты, добиваются в жизни всего". Будто я не знаю. Я лежу, все так же ухмыляюсь, а бинт, от пятки до бедра, черно-бордовый от крови. И Светочку завтра выписывают. И этой ночью я первый раз не смогу заснуть от зуда швов.

Сложно плакать, когда ты всего лишь упал с табуретки (жалкий неудачник). И пусть в ответ тебя искромсали всю и пообещали, что ты будешь хромать еще год-два. Не плачется. А все те люди, которые твердят мне с восхищением, что никогда не видели такой сильной девочки, не знают одного. Они не видели, как я трепыхалась рыбой с вывороченной костью на песке и повторяла много раз одну и ту же фразу сиплым голоском. "За что мне все это? За что мне все это? Зачем эта боль? За что, за что, за что?"

Сложно любить себя, когда ты всего лишь пафосная хромая девочка с бело-синим трупным лицом.

---

Лоскутки.

Дверь всегда должна быть открыта. Должна быть открыта всегда. Люди проходят мимо и смотрят, как ты лежишь на кровати. Я отворачиваюсь, чтобы видеть только зеленую стену, зеленую стену, зеленую стену и сеть мелких трещинок. Но дверь все еще открыта, и люди все еще проходят мимо, каждый раз оглядываясь на тебя. На тебя и твою ногу. Света опять тоненько плачет и зовет маму. Если начать ее утешать, она будет плакать еще громче и горьче. Главное, что дверь открыта. С открытой дверью Свете не так страшно, ведь там есть люди и свет. А у меня - тошнотворно-зеленая стена, ее сдавленные рыдания и сжатая в кулак рука. От меня все еще пахнет духами Лисы, уже пятый день. И дверь открыта, уже пятый день. И люди на меня смотрят.

Когда она грубо разматывает бинты и достает мою ногу из гипсового плена, я начинаю понимать, что я гусеница, которая выбралась из кокона, но так и не стала бабочкой. Я стою на одной ноге и думаю о том, что я гусеница. И уже не умею сгибать ногу в колене. Четыре дня в коконе. Час - я снова в коконе, под новыми бинтами. Все та же гусеница.

Светочке шесть лет, перелом бедра. К ее тоненькой синей ножке привязаны три груза. Она боится грозы, темноты, уколов и закрытых дверей. Она боится мышей, крови и открытых окон. Она боится, что не сможет ходить. Одиночества. Смерти мамы. Но она хлопает в ладоши и довольно смеется, увидев тени птиц на окне. Птицы - это мои дрожащие мокрые руки. Света засыпает, насмотревшись на птиц, пробормотав, что уже два месяца их не видела, а тут вдруг они прилетели к ней. Птицы - это всего лишь мои руки.

Я заставляю себя встать на третий день после операции. Я ругаю себя, я издеваюсь над собой, я человек-растение, овощ, брокколи, пустое место, инвалид, никчемность, я не смогу ходить месяц, я не смогу танцевать год, я овощ, овощ! И я встаю. Ненависть к себе так захлестывает меня, так грызет душу, что до двери я почти долетаю. Я продолжаю ненавидеть себя, я заставляю себя злиться, боль только помогает идти, идти, идти. Я кусаю губы и ругаю себя. В глазах все красное, стены красные, лица людей красные, я не чувствую ног - только злость. Цепляюсь за стены и медленно иду. Вернувшись, падаю на кровать и засыпаю почти сразу, даже не сумев поднять ноги. Хорошо, что я запретила себе плакать. Да.

Маша приносит мне 10 килограммов фруктов. Персики, черешня, абрикосы, сливы, груши, яблоки, что-то еще, что-то еще. Лиса вытаскивает из сумки пять банок холодного кофе, энергетики, вафли в шоколаде и карамели, печенье, леденцы. Я не ела четыре дня. Я не знаю, как буду все это есть. Мой мобильник не замолкает - мне завидуют все. Зеленые стены. В половине случаев я даже не отвечаю на звонки. Чтобы никто не слышал, какой звонкий, натянутый у меня голос. Я все равно не знаю, о чем говорить. О том, что я не смогу танцевать год? О том, что я не смогу больше пробежать на красный свет, слушая визг тормозов. Или о том, что я не выйду из дома до конца лета. Не знаю, о чем говорить.