heavy mental
Новый способ летоисчисления - писать на пустой сигаретной пачке дату и прятать в ящик. Перебирая десятки пачек, понимаешь, почему каждый день кажется, что ты стоишь на платформе, а все остальное проносится на бесконечных поездах мимо. Два месяца мимо, перекати-полем из одного города в другой, из больницы домой, с первой станции серой ветки до последней, потом обратно, выйти на той станции, на которой просыпаешься, и дойти до перечеркнутой таблички с названием города.
Последний раз вижу его через крохотное мутное окошко - чтобы заглянуть внутрь, я залезаю на трехметровую яблоню, через минуту ветка подламывается, через пять старая медсестра отпаивает меня чаем в какой-то подсобке и прижигает ободранные руки йодом. Вздыхает: "Что же ты творишь, девочка". Все дети в больнице зовут ее каргой, ведьмой, бурно радуются, когда я прихожу менять им постельное белье вместо нее, попутно раздавая сигареты. Сначала я еще спрашивала: "А сколько тебе лет?", через месяц знала, что самому старшему мальчику только 14, и учила их, как запирать палату и курить в окно в свое удовольствие, оставляла целые пачки без сожаления, потому что видела их снова следующим же утром, и уже они щедро делились со мной. Я мыла полы во всем отделении только для того, чтобы посидеть рядом с ним пять минут, рассказать, что Саша в порядке, посмеяться вместе над тем, что его положили в детскую инфекционку - во взрослой не было мест. Я зарабатывала со скрипкой в переходе за 4 часа ровно столько, сколько хватало на взятку одной медсестре, умоляла каждую менять ему бинты почаще и приходить по ночам, и снова шла в переход. Я умоляла Сашу навестить его, но Саша только раскидывал карты по столу и говорил: "Зачем ты себя мучаешь, он умрет, посмотри, карты не врут". Все так говорили, я и сама все видела - проходит три дня, шесть пачек с датами, а он уже обмотан разноцветными трубками, и улыбается только уголком рта, еще шесть пачек, и он еле пишет на моей ладони: "Уезжай". И я сбегала, сбегала, каждую неделю не выдерживала и сбегала, как позорная крыса, стараясь не думать, что новое кольцо на указательном пальце - скорее всего, его последний подарок.
Лимит каждого города исчерпывается примерно на десятый раз, в восемь утра на вокзале вместо прощания повторяю: "Мама, я клянусь, это последний раз, клянусь", она молча отходит в сторону, и по ее лицу отлично видно - не верит. Уже через неделю сижу на том же вокзале и с жадностью смотрю на уезжающих, я закрасила хной ободок седины вокруг лица, я проколола уши, разметила тело под двадцать татуировок, перестала читать книги, в которых что-то может уколоть воспоминанием, но стоит в комнату залететь черному летнему жуку - и все это становится абсолютно бесполезным. В то лето мы объездили весь Крым, притворялись воспитателями в лагерях, занимали пустые кладовки в санаториях и уходили к морю, просто прыгая из окон на теплые камни босыми чернющими ногами, все это запомнилось очень по-детски, жирные севастопольские голуби, косточки черешни, пять гривен ведро, конкурсы боди-арта, где Саша рисовал пятилетним девочек русалок на груди, а я стояла и думала: "Нас посадят, нас точно посадят". Мне было четырнадцать или тринадцать, а им я врала, что шестнадцать, почти семнадцать, они только переглядывались и улыбались. Помню мало: мы собирали птичьи перья, делали бусы и продавали, мы пели на площадях, мы плавали в шторм; цепляясь за буйки и оглядываясь на берег, всегда можно было разглядеть темную недовольную фигурку. Мы выползали на берег к его ногам, а он тут же подхватывал Сашу и меня, таскал нас за уши и орал: "Идиоты, да вы оба даже плавать не умеете, куда вы лезете!". В то лето, наверное, я и стала гастролером, перекати-полем, кем угодно. А все следующее я лежала в больнице, и мне всегда снились эти теплые камни, и как же я рыдала, просыпаясь и понимая, что больше этого ощущения не будет, что ногами я даже простыню не чувствую, какие уж там камни. И только сейчас, только сейчас я готова обменять все это только на то, чтобы этого кольца сейчас не было на моем пальце.
Димка, прости меня.
Последний раз вижу его через крохотное мутное окошко - чтобы заглянуть внутрь, я залезаю на трехметровую яблоню, через минуту ветка подламывается, через пять старая медсестра отпаивает меня чаем в какой-то подсобке и прижигает ободранные руки йодом. Вздыхает: "Что же ты творишь, девочка". Все дети в больнице зовут ее каргой, ведьмой, бурно радуются, когда я прихожу менять им постельное белье вместо нее, попутно раздавая сигареты. Сначала я еще спрашивала: "А сколько тебе лет?", через месяц знала, что самому старшему мальчику только 14, и учила их, как запирать палату и курить в окно в свое удовольствие, оставляла целые пачки без сожаления, потому что видела их снова следующим же утром, и уже они щедро делились со мной. Я мыла полы во всем отделении только для того, чтобы посидеть рядом с ним пять минут, рассказать, что Саша в порядке, посмеяться вместе над тем, что его положили в детскую инфекционку - во взрослой не было мест. Я зарабатывала со скрипкой в переходе за 4 часа ровно столько, сколько хватало на взятку одной медсестре, умоляла каждую менять ему бинты почаще и приходить по ночам, и снова шла в переход. Я умоляла Сашу навестить его, но Саша только раскидывал карты по столу и говорил: "Зачем ты себя мучаешь, он умрет, посмотри, карты не врут". Все так говорили, я и сама все видела - проходит три дня, шесть пачек с датами, а он уже обмотан разноцветными трубками, и улыбается только уголком рта, еще шесть пачек, и он еле пишет на моей ладони: "Уезжай". И я сбегала, сбегала, каждую неделю не выдерживала и сбегала, как позорная крыса, стараясь не думать, что новое кольцо на указательном пальце - скорее всего, его последний подарок.
Лимит каждого города исчерпывается примерно на десятый раз, в восемь утра на вокзале вместо прощания повторяю: "Мама, я клянусь, это последний раз, клянусь", она молча отходит в сторону, и по ее лицу отлично видно - не верит. Уже через неделю сижу на том же вокзале и с жадностью смотрю на уезжающих, я закрасила хной ободок седины вокруг лица, я проколола уши, разметила тело под двадцать татуировок, перестала читать книги, в которых что-то может уколоть воспоминанием, но стоит в комнату залететь черному летнему жуку - и все это становится абсолютно бесполезным. В то лето мы объездили весь Крым, притворялись воспитателями в лагерях, занимали пустые кладовки в санаториях и уходили к морю, просто прыгая из окон на теплые камни босыми чернющими ногами, все это запомнилось очень по-детски, жирные севастопольские голуби, косточки черешни, пять гривен ведро, конкурсы боди-арта, где Саша рисовал пятилетним девочек русалок на груди, а я стояла и думала: "Нас посадят, нас точно посадят". Мне было четырнадцать или тринадцать, а им я врала, что шестнадцать, почти семнадцать, они только переглядывались и улыбались. Помню мало: мы собирали птичьи перья, делали бусы и продавали, мы пели на площадях, мы плавали в шторм; цепляясь за буйки и оглядываясь на берег, всегда можно было разглядеть темную недовольную фигурку. Мы выползали на берег к его ногам, а он тут же подхватывал Сашу и меня, таскал нас за уши и орал: "Идиоты, да вы оба даже плавать не умеете, куда вы лезете!". В то лето, наверное, я и стала гастролером, перекати-полем, кем угодно. А все следующее я лежала в больнице, и мне всегда снились эти теплые камни, и как же я рыдала, просыпаясь и понимая, что больше этого ощущения не будет, что ногами я даже простыню не чувствую, какие уж там камни. И только сейчас, только сейчас я готова обменять все это только на то, чтобы этого кольца сейчас не было на моем пальце.
Димка, прости меня.
-
-
14.07.2010 в 02:05-
-
14.07.2010 в 03:10-
-
16.07.2010 в 22:09-
-
17.07.2010 в 00:58-
-
20.07.2010 в 00:55-
-
20.07.2010 в 22:19-
-
24.08.2010 в 14:48давно уже вас читаю, все собираюсь что-нибудь сказать...
не получается, слов нет.