Круговорот музыкальных инструментов в природе. В сентябре отдаю Кирмашу свою первую испанку и все сохранившиеся ноты, в августе дарю Мише на прощание электрогитару, тоже первую, весной в метро смотрю, как бережно обнимает во сне гитару пьяный растрепанный мальчик в матроске, а какая-то женщина с криком: "Совсем распустились!", сдирает с его ноги красный кед и кидает на другой конец вагона. Я хватаю его гитару, когда он выпускает ее из рук и падает, потом поднимаю его самого и вытаскиваю на конечной, мы курим, сидя на асфальте, он показывает гитару, мы нестройно поем и немного играем, и он дарит ее мне, сказав только: "Если бы не ты, я бы все равно ее лишился". В июле Васильев возвращается из своей комнаты с пан-флейтой, рассказывая, что выменял ее у человека, которого он не помнит, и так и не научился на ней играть, с этой флейтой я встречаю на ступенях Московского вокзала Тикки Шельен и успеваю обсудить с ней новый роман Макьюэна и вуду, и она пишет мне в блокнот: "Уважаемый флейтист! То-то я сижу и думаю: Ни фига себе! Пан-флейта! И совсем рядом! А вот оно как". В среду Евлалия достает из-под кровати скрипку, задумчиво повторяя два раза: "Я думала, что она уже проросла там и стала деревом". Я обнимаю скрипку на подоконнике, целую ее гриф, спрятавшись за шторой, и пьяно осознаю, что мне, кажется, почти сорок, моим глазам точно сорок, но я пью в общаге водку "Лабиринт" под Дорз и Янку и считаю людей родными через два часа после встречи. Я обнимаю Евлалию, ее ключицы под моими руками на одно мгновение тоже ощущаются каким-то музыкальным инструментом, еще раз смотрю на них с Лешей вместе, не решаюсь сказать вслух: "Не теряйте друг друга", через чехол чувствую смычок на своей спине. В троллейбусе Леша говорит: "Мой друг делает арфы, я попробую с ним поговорить, может, он согласится сделать одну тебе", беззвучно шевелю губами, дома натираю смычок подсохшей канифолью и играю на двух уцелевших струнах Boys don't cry. Если Мишина скрипка так и не согласилась стать моей, то эта отдается сразу.
Круговорот лиц, круговорот фотографий. Среди откормленных и улыбчивых норвежских детей на сайте, где зарубежные семьи ищут няню из другой страны, выхватываю одного задумчивого с искаженными чертами лица - его зовут Макс, ему 9 лет, у него синдром Дауна, он очень старательный, его главная мечта - научиться играть на гитаре. Через пять писем его родители отказывают мне - они противники курения, мой норвежский далек от свободного, и вообще у них 50 предложений. Падаю с мраморной лестницы в пустой Академии, на стене надпись "Ты мертв!", плачу от каждого шага, небрежно бросаю: "Такой мороз, аж слезы текут", Саша смеется гиеной и мягко отвечает: "Сейчас плюс пять, Юша", на щеке Боргардта красный след моих губ поверх шрамов, оборачиваюсь, на стене надпись "Ты мертв!", не могу вспомнить, где я ее уже видела, мужчина заходит в Кофе-хауз с огромным букетом роз, вытаскивает мне одну и хохочет: "Подарю своей стерве четное количество, она не заметит". В метро Саша показывает пальцем на людей и громко комментирует: "Этот живой. А этот мертвый. Живая. Мертвая. Мертвая. Мертвый", в переходе на нашей станции пахнет так сладко, что выворачивает, за киосками лежит скрючившийся мужчина, я закрываю Саше глаза ладонями и пытаюсь его увести, очень знакомый запах, дети сбегались к онко-боксам, медсестры распахивали двери, вывозили каталку, и тянуло этой отвратительной сладостью, Саша начинает всхлипывать, милиционер деловито говорит мне: "Смена закончится - уберем его". У подъезда соседи обсуждают ублюдка, который выбрасывает по ночам окурки Лаки Страйка под окна, просят больше не играть на скрипке, я здороваюсь, улыбаюсь, в лифте пишу карандашом: "Ты мертв!".