очень длинный, очень тяжелыйБоргардт - это не эльфийское имя, это фамилия. Дима Боргардт, наш вечный старший брат. В восемь утра он ждет нас у сигаретного киоска, снег рядом с ним расчерчен и вытоптан, в тот день тоже был снег, только выпал, и туман, только был ноябрь, и асфальт уже не видно из-за грязи, Саша позвонил ему в тот день и спросил: "Какое сегодня число?". Сегодня я опаздываю на полчаса, Саша опаздывает на полтора, Сашу никогда не волновали числа, он медленно идет перед останавливающимися машинами в своем красном плаще, спрашивает: "О, а мы должны были встретиться сегодня? Как удачно я вышел за сигаретами".
Я знаю про Боргардта очень немного. Он говорит сам про себя: "Я похоронил родителей и пошел танцевать", а потом добавляет: "Боргардт - это фамилия", и имя уже никто не спрашивает. Они оставили его без денег, в пустой квартире, он стал преподавать танцы, потому что ритм - единственное, что он понимает; там он встретил Сашу, шесть лет назад, там он встретил свою невесту, которая сейчас дает скрипичные концерты где-то в Восточной Европе. Через год он уже учил амбициозных подростков играть на басу, через год его квартиру было уже сложно назвать пустой, в его прихожей стоял огромный шкаф с зеркальными дверцами, им он особенно гордился - с первой зарплаты, в шкафу висели шесть черных водолазок и мамина шерстяная шаль, "Цвета топленого молока" - всегда уточнял он. Через три года его невеста пришла в слезах и сказала, что они с Сашей любят друг друга, Боргардт пожал плечами, Саша долго объяснял всем, заикаясь: "Я просто переспал с ней, откуда же я знал, что она так это воспримет". Боргардт улыбался своему отражению и говорил мне через плечо: "Что с него взять, он же еще ребенок", Саше было двадцать. Невеста удачно вышла замуж за богатого ценителя скрипки и уехала очень быстро, я не помню ее имени.
В тот день, чуть больше года назад, тоже был снег, Саша разбудил его звонком, спросил, какое сегодня число. У Боргардта были ключи от его квартиры, Саша очень часто звонил ему и просил: "Приезжай, я сижу на лестничной клетке, опять потерял свои где-то", Боргардт бросал все и приезжал. К вечеру он захотел что-то забрать в его квартире, вошел без звонка, как обычно, во всех комнатах горел свет. Именно он нашел Сашу в луже крови и рвоты, десять или пятнадцать минут пытался нащупать пульс, потом сдался и вызвал скорую. Ему не разрешили поехать с ним, полумертвого Сашу отвезли сначала в реанимацию, а потом в психиатрическую клинику. В ту ночь мы пили и не пьянели, Боргардт читал мне вслух записку много раз ("Все гитары - Юше, все остальное твое. Никому не отдавай ключи. Не хороните меня в земле"), восклицал, наливая себе снова: "Почему он звал тебя Юшей? Ты же Настя, Настя!".
Мы начали копить деньги. Я нашла под снегом мертвую крысу, и все прохожие смотрели, как Боргардт пытался поднять меня с земли, пока я рыдала и повторяла, что хочу забрать ее домой, забрать и отогреть. Боргардт подарил мне семь разноцветных лаков и объяснил, что надо красить все ногти одним цветом, очень тщательно и ровно, потом стирать, наносить следующий цвет, ждать, пока высохнет, потом стирать, потом. Мы играли во всех переходах, откуда не выгоняли на второй песне, я заматывала лицо шарфом, оставляя рваный жалкий рот, чтобы никто не узнал, Боргардт вливал в меня коньяк кружками, я боялась до первой ноты, а потом пела, каждую ночь мне снилось, что Саша говорит в телефонную трубку: "Я умру здесь. Заберите меня отсюда, заберите меня, я умру здесь, я уже не хочу умирать, пожалуйста". Боргардт покупал себе одну коробку хлопьев на неделю, набрал двадцать новых учеников, стал снова преподавать танцы, но денег не хватало, пожилые мужчины клали мне на ладонь несколько купюр сразу, загибали пальцы и шептали: "Спой что-нибудь из моей молодости", Боргардт шипел на ухо: "Это пятьсот рублей, пой, пой, что угодно, пой". Я плакала в кабинете главврача, хрипела: "Это мой муж. У нас двое детей. Он не псих, он алкоголик просто, он случайно, у нас трое детей, нет, двое, это все деньги, которые у меня есть". Взятка была отчаянно маленькой, с утра мы нашли под снегом пятитысячную купюру, но денег не хватало, не хватало. Мы не догадались обменять их, я вывалила на стол главврачу пятнадцать тысяч десятирублевыми бумажками, сверху положила грязные пять, заплакала снова, потому что вспомнила ту крысу. Нам позволили забрать Сашу домой.
Но его прежнего не существовало, прежнего убили таблетки, он путал все имена, орал во сне и не просыпался, пытался вырвать все волосы, рвался в ванную, где включал воду, садился на краешек и снова кричал, только уже тихонько так и безнадежно; лишь иногда, казалось, приходил в себя и спрашивал с широченной улыбкой: "Почему вы не поняли, что я хотел сделать, когда я спрашивал, какое сегодня число? Почему вы меня не спасли?". Боргардт настоял, что он будет жить у него дома, кормил с ложечки, держал за руки, покупал новые и новые таблетки, влез в долги, убаюкивал, показывал, как держать в руках гитару, написал сотню карточек: "Дима. Стол. Струны. Настя. Шкаф. Зеркало. Небо. Вода.". Саша рвал карточку с моим именем снова и снова, весь март, весь апрель. В мае он неровно вывел на ней букву Ю, мы прыгали по всей квартире, взявшись за руки, а он смотрел на нас очень удивленно, сидя на полу, но тоже улыбался. Боргардт стал звать его "мой младший братишка", продолжал кормить его с ложечки, хотя Саша уже мог сам играть несколько аккордов, иногда не спал всю ночь, чтобы быть рядом, если он проснется, а в семь утра собирался на работу. В июне он нашел на столе записку: "Уехал. Может, вернусь. Не скучайте!".
Прошла неделя. Мы обзвонили всех знакомых, всех его бывших девушек, всех музыкантов, с которыми он общался, мы часами ходили по Москве и высматривали в толпе его красный плащ, несмотря на удушающую жару, но ему было холодно всегда, даже в плюс тридцать, я напечатала стопку объявлений, но Боргардт твердо сказал: "Не надо. Он знает, что делает". А потом он позвонил мне и попросил: "Приходи". У меня были ключи от его квартиры, чтобы приходить к Саше, когда его нет. Слепой шкаф в прихожей, стекольное крошево на полу, четкий бордово-коричневый след на кухню. Боргардт курил, стряхивая пепел на пол, опустив голову, пять пустых коньячных бутылок, я поняла, что это был за след, почему все зеркала разбиты, я поняла, зачем он позвонил. Боргардт улыбнулся: "Пойдем в травмпункт?", а потом сполз со стула в осколки. На нем не было рубашки, вся грудь была в красных звездочках, лицо - месиво, в правой щеке - пятисантиметровый кусок стекла, левая - месиво, лоб - месиво, разорванное левое ухо, разорванное правое. Я взяла двухметрового Боргардта на руки, упала на колени, перекинула на спину, и ровный голос в голове тут же начал нараспев диктовать: "И ещё раз Вера ночью протыкает себе язык, чувствует, как кровь заливает рот и начинает сочиться наружу", Боргардт шепчет: "Это Полубрат" и отключается. На улице плюс тридцать, а у меня скрипит снег под ногами, у меня снег за шиворотом, Боргардт ледяной, тяжелый, из него высыпаются осколки, я чувствую их через подовшу, по спине ползут жаркие капли, и это не пот, когда я останавливаюсь первый раз, он приходит в себя и рассказывает: "Я напился, разбил бутылкой все дверцы, а потом упал в них, а потом катался в них, а потом". Голос повторяет: "И неправда, что время лечит. Оно лишь превращает раны в неприглядные рубцы.".
Саша вернулся через неделю после того, как Боргардту зашили все раны и забинтовали всю голову, оставив узкую полосу для изуродованных губ. Минуту он стоял на пороге и смотрел на Боргардта, не на лицо, куда-то вбок, уклончиво. Я не стала мыть прихожую, только смела осколки в угол и выстроила пирамиду из бутылок, но Боргардту врала, что все убрала, а он не видел, не мог видеть. Он не видел, как Саша встал на колени и пополз к нему через всю комнату, не видел, с каким лицом Саша держал его за штанину, как часто он моргал, но глаза не поднимал. Но Боргардт слышал, как он сипел: "Простименя, простименя, умоляюпростименя, простименя". Боргардт скинул его руку и сказал так четко, как мог: "Не у меня прощения проси". И Саша пополз ко мне, и вцепился в меня, и начал плакать, но я ушла, я не говорила, что не прощу никогда, просто ушла, и Саша остался стоять на коленях, маленький, худой, дрожащий. Боргардт вышел, нащупывая рукой стену, за мной, я взяла его за руку, он прижал меня к стене, я не могла видеть его глаза, но знала, что там, под ватой и марлей, он прошипел: "Мне плевать, простила ли ты его и простишь ли. При мне для тебя он всегда будет прощен, ты поняла?". Я положила ему на ладонь ключи, он захлопнул дверь, но я видела, видела, как он опускается рядом с Сашей и обнимает его, и прижимает к груди, и баюкает. Дима Боргардт. Наш вечный старший брат.
В восемь утра он ждет нас у сигаретного киоска, снег рядом с ним расчерчен и вытоптан, потому что он танцует почти постоянно, не стесняясь, что люди смотрят. Люди смотрят - потому что шрамы на лице заживают плохо, потому что у Саши в волосы вплетены черные ленты, потому что я в своей лисьей шубе не подхожу им, не вписываюсь. Саша спрашивает: "Почему вообще ты с нами общаешься?", я отвечаю, не думая: "Потому что надо уметь прощать". Боргардт говорит: "Нет. Потому что чудовищ, талантливее нас, не существует".